Knutux
Ištrintas turinys Pridėtas turinys
данная книга в значительной степени ответственна за мое вовлечение в эти споры. |
|||
Eilutė 523:
== Border-Lithuania-Poland-1919-1939.svg==
I have left a reply at [[:commons:Image talk:Border-Lithuania-Poland-1919-1939.svg]].--[[Specialus:Contributions/71.206.239.23|71.206.239.23]] 00:10, 2007 gruodžio 16 (EET)
Что такое "промывание мозгов"?
Лифтон Р. Дж. Технология "промывки мозгов". СПб.: "Прайм-Еврознак", 2005, с. 28-31, 498-520.
На этой же странице:
Лифтон Р. Предисловие к изданию University of North Carolina Press (1989)
Сталкиваясь с бесконечной дискуссией о сущности «промывания мозгов», я иногда вспоминаю дзенскую сентенцию: «Чембольше мы об этом говорим, тем меньше это понимаем». Путаница начинается с самого этого термина, такого нового и в то же время уже превратившегося в часть нашего повседневного языка.Впервые его использовал американский журналист Эдвард Хантер для перевода китайского разговорного выражения hsi nao (буквально оно означает «промывать мозг»). Это выражение Хантер цитировал с подачи своих китайских консультантов, описывавших его применение после коммунистического переворота.
Термин «промывание мозгов» вскоре зажил собственной жизнью. Хотя первоначально он применялся для описания китайских методов индоктринации, его быстро стали использоватьпо отношению к российским и восточноевропейским подходам, а затем вообще ко всему, что бы и где бы ни делали коммунисты (как это иллюстрируется утверждением одной известной американской леди, заявившей после поездки в Москву, что русские «промывают мозги» будущим матерям, готовя их к естественнымродам). Это выражение с неизбежностью проявилось на территории породившей его страны, то есть в США, иногда со спасительным оттенком юмора (карикатуры и комиксы New Yorker, посвященные детям, «промывающим мозги» родителям, и женам, «промывающим мозги» мужьям), но в других случаях с более мстительной эмоциональной окраской, когда южные сегрегационистыобвиняли всех, кто одобряет расовое равенство (включая Верховный суд), в том, что те находятся под влиянием «левого промывания мозгов». Столь же безответственно его использовали люди, выступавшие против фторирования питьевой воды, против законодательства о психическом здоровье, а также всяческие группы,борющиеся против чего бы то ни было, применяя этот термин против своих реальных или воображаемых врагов.
29
Существует сенсационная жутковатая мифология, выросшая вокруг «промывания мозгов»: «таинственный восточный приемили обдуманное применение результатов, полученных Павловым на собаках. Есть и другой вариант мифа, утверждение, что ничего подобного не существует и это всего лишь фантазия американских корреспондентов.
Наконец, существует более ответственный — даже навязчивый — самоанализ, заставляющий профессионалов спрашиватьсебя, не оказываются ли они в процессе своей деятельности виновными в «промывании мозгов»: педагоги — в преподавании,психиатры — в тренингах и психотерапии, теологи — в своих собственных методах религиозного воспитания. Противники такого рода деятельности без какого-либо мучительного разбора весьмабойко могут провозгласить ее «всего лишь промыванием мозгов». Другие видят «промывание мозгов» в американской рекламе,в учебных программах крупных корпораций, в частных средних школах (готовящих к экзаменам в высшее учебное заведение) и висследованиях, проводимых Конгрессом США. Эти опасения не всегда лишены основания и наводят на мысль, что существуетнекий континуум от нашего предмета до куда менее крайних видов действий; но беспорядочное употребление данного термина только запутывает поставленный вопрос.
За этой паутиной семантической (и не только семантической)путаницы скрывается образ «промывания мозгов» как всесильного, непреоборимого, непостижимого и магического метода достижения полного контроля над человеческим сознанием. Разумеется, оно не является ничем подобным, и такое вольное применение превращает это выражение во вдохновляющую идею, объединяющий принцип для страха, негодования, побудительныхмотивов к подчинению, оправдания неудачи, безответственного обвинения и всего обширного диапазона эмоционального экстремизма. Справедливо было бы прийти к заключению, что данный термин далеко не точен и обладает весьма сомнительной пригодностью; вполне можно даже впасть в искушение и забыть о данном предмете в целом, вернувшись к более конструктивнымзанятиям.
Однако поступать подобным образом означало бы недооценивать одну из главных проблем нашей эры — проблему психологии и этики направленных попыток изменять людей. Ибо, несмотря на злоключения термина «промывание мозгов»; процесс, который дал повод для возникновения данного выражения, является очень даже реальным: официальная китайская коммунистическая программа szu-hsiang kai-tsao (по-разному переводимая как «идеологическое
30
перевоспитание, пересоздание», «идеологическая реформа» или, как мы даем в данной работе, «исправление мышления») фактически появилась в качестве одной из, самых мощных среди когда-либо предпринимавшихся попыток манипулирования человеком. Безусловно, подобная программани в коем случае не является абсолютно новой: навязанные догмы, инквизиция и массовые движения по обращению в иную веру существовали в каждой стране и в каждую историческую эпоху.Но китайские коммунисты придали своей программе более организованный, всесторонний и продуманный — более тотальный —характер, а также обеспечили ее уникальной смесью остроумных сильнодействующих психологических методов.
Западный мир слышал об «исправлении мышления» преимущественно в применении к военной обстановке; полученные вовремя Корейской войны от взятого в плен персонала ООН признания в ведении военных действий с применением синтетического бактериологического оружия и коллаборационизм, которого добились от этих пленных. Однако это были всего лишь экспортные версии программы «исправления мышления», нацеленнойпрежде всего не на жителей Запада, а на самих китайцев, и энергично применявшейся в университетах, школах, специальных «революционных училищах», тюрьмах, производственных и административных учреждениях, рабочих и крестьянских организациях.В «исправлении мышления» сочетаются это широчайшее распространение со сфокусированной эмоциональной силой. Мало того, что оно охватывает четвертую часть населения земного шара, оноеще и стремится вызвать существенный личностный переворот в каждом, кого затрагивает.
Независимо от конкретных обстоятельств, «исправление мышления» состоит из двух основных элементов: признание вины, разоблачение и отречение от прошлого и настоящего «зла»; и перевоспитание, переделка человека в соответствии с коммунистическим образцом. Эти элементы тесно взаимосвязаны и частично совпадают, поскольку приводят в действие ряд вариантов давления и призывов — интеллектуальных, эмоциональных и физических — нацеленных на социальный контроль и личностное изменение.
Американская пресса и общественность были очень обеспокоены этой темой в целом, и вполне справедливо. Но слишком часто информация, предоставляемая о ней, была сенсационной по характеру, искаженной из-за недостаточной, неполноценной осведомленности или запутанной благодаря сильным эмоциям, пробуждаемым концепцией промывания мозгов, по-видимому, у всех поголовно. Ее аура страха и таинственности больше способствовала полемике, чем объяснению и пониманию.
31
Тем не менее продолжают возникать жизненно важные вопросы: можно ли заставить человека изменить свои верования и убеждения?* Если такая перемена происходит; как долго продлится ее действие? Каким образом китайские коммунисты добиваются этих странных признаний? Верят ли люди в собственные признания, даже когда они являются ложными, неискренними? Насколько успешно «исправление мышления»? Одинаково или по-разному реагируют на него западные жители и китайцы? Существует ли какая-нибудь защита против него? Имеет ли оно отношение к психотерапии? К религиозному обращению в иную веру? Китайцы нашли новые непонятные методы? Как все это связано с Советской Россией и международным коммунизмом? С китайской культурой? Как это связано с другими массовыми движениями или изысканиями, религиозными либо политическими? Каково значение «исправление мышления» для образования? Для психиатрической и психоаналитической подготовки и практики? Для религии? Как можно распознавать аналоги «исправления мышления» в рамках нашей собственной культуры и что мы можем с ними сделать? [...]
-------------------------
* В оригинале использовано понятие «beliefs», которое часто (практически всегда) переводится как «убеждения». В своих переводах и переводах под моейредакцией я предпочитаю смысл «верования», лишь иногда по контексту добавляя «и убеждения». Реально люди руководствуются в основном именно верованиями (отнюдь не только религиозными), и именно поэтому во многом возможно эффективное «исправление мышления», представляющее, как убедится читатель, манинулятивно-насильственную смену одних верований на другие. То, что на русском языке можно было бы точно определить как «убеждениям, — вещь чрезвычайно редкая среди людей. В любом случае, чтобы не заниматься бесконечным самообманом, желательно употреблять более точные, лучше отвечающие реальному положению термины. Кроме того, основное значение английского понятия "belief" — именно «вера», «верование». — Примеч. науч. ред..
Глава 22
Идеологический тоталитаризм
«Исправление мышления» обладает собственной психологической инерцией, энергией самосохранения, не всегда связаннойс интересами режиссеров данной программы. Когда мы задаемся вопросом об источниках этой инерции, мы наталкиваемся насложный набор психологических характерных черт, которые можно сгруппировать под общим заголовком «идеологический тоталитаризм». Под этим неуклюжим выражением я намерен подразумевать объединение склонной к крайностям идеологии со стольже нацеленными на крайности индивидуальными чертами характера — экстремистскую почву для соединения людей и идей.
Обсуждая тенденции к индивидуальному тоталитаризму у моих субъектов, я выяснил, что такие тенденции были вопросомстепени и что определенный потенциал подобной формы бескомпромиссной эмоциональной ориентации существует в душе у каждого. Точно так же любая идеология — то есть любой набор несущих эмоциональную нагрузку взглядов на человека и на его отношения к естественному или сверхъестественному миру — можетдоводиться ее сторонниками до других в тоталитарном режиссировании. Но это с наибольшей вероятностью происходит с теми идеологиями, которые наиболее широки по содержанию и особенно амбициозны — или склонны к мессианству в своих притязаниях, неважно, религиозных ли, политических или научных. А там, где существует тоталитаризм, там и религия, политическое движение или даже научная организация становятся не чеминым, как особым культом.
Обсуждение того, что же является самым главным в среде «исправления мышления», может, таким образом, привести нас кболее общему рассмотрению психологии человеческого фанатизма. Ибо, определяя на основе этого изучения «исправления мышления» черты, общие для всех проявлений идеологического тоталитаризма, я хочу предложить набор критериев, с помощью которых можно, оценить любую среду, — базу для ответа на вновь и виовь повторяющийся вопрос: «А может, это всего лишь "промывание мозгов?»
499
Эти критерии состоят из восьми психологических характерных черт, которые являются доминирующими внутри социального поля среды «исправления мышления». Каждая из них обладает тоталитарным качеством; каждая зависит от в равной степени абсолютных философских предположений; и каждая мобилизует определенные индивидуальные эмоциональные тенденции, главным образом, поляризующего характера. Психологическая характерная черта, философское обоснование и поляризованные индивидуальные склонности являются взаимозависимыми; они скорее нуждаются друг в друге, чем непосредственно порождают друг друга. В сочетании они создают атмосферу, которая может временно пробуждать энергию или подбадривать, но в то же самое время создает самые серьезные угрозы для человека.
Контроль со стороны среды
Наиболее важной особенностью среды «исправления мышления», психологическим течением, от которого зависит все остальное, является контроль человеческого общения. Через контроль со стороны среды тоталитарное окружение стремится устанавливать господство не только над общением индивида с внешним миром (все, что он видит и слышит, читает и пишет, испытывает и выражает), по также и — проникая в его внутреннюю жизнь — над тем, о чем мы можем говорить как о его общении с самим собой. Это создает атмосферу, тревожно напоминающую о книге Джорджа Оруэлла «1984», но с одним важным различием. Оруэлл, как гражданин Запада, представлял себе контроль, осуществляемый механическим устройством, двухсторонним «телевизионным экраном». Китайцы, хотя и используют любые механические средства, имеющиеся в их распоряжении, достигают контроля 'большей психологической глубины через человеческий регистрирующий и передающий аппарат. Вероятно, будет справедливо сказать, что китайский коммунистический тюремный и революционный университет порождает едва ли не наиболее основательно контролируемую групповую среду из всех когда-либо существовавших. Контроль, осуществляемый над более широкой социальной средой коммунистического Китая, хотя и значительно менее интенсивный, является в своем роде непревзойденным по сочетанию охвата и глубины; это, фактически, одна из отличительных особенностей китайской коммунистической практики.
500
Такой контроль никогда не достигает уровня абсолютного; и его собственный человеческий механизм может, — когда оказывается в зоне влияния внешней информации, — оказаться зависимым от противоречащего «шума», что невозможно в отношении какого бы то ни было механического прибора. Для тоталитарных администраторов, однако, подобные явления — не более чем свидетельства «неправильного» применения механизма. Ибо они рассматривают такой контроль в качестве справедливой, необходимой политики, которую не следует хранить в тайне: участники «исправления мышления» могут сомневаться в том, кто кому и что сказал, но всегда известен тот факт, что обширная информация о каждом передается властям. В центре этого самооправдания — исходное предположение властей о собственном всеведении и убежденность в том, что эта реальность является их исключительным владением. Испытав воздействие того, что они рассматривают в качестве окончательной истины (и ощущая необходимость рассеять любые возможные собственные внутренние сомнения), власти считают своим долгом создать среду, содержащую не более и не менее, как эту «истину». Чтобы быть инженерами человеческих душ, они должны сначала подвергнуть эти души полному контролю.
С тем, кто подвергается контролю, психологически случается многое; самым главным является разрушение баланса между собственным Я и внешним миром. Подталкиваемый к слиянию внешней и внутренней сред, индивид сталкивается с фундаментальной угрозой своей личной автономии. Он лишен сочетания внешней информации и внутренней реакции, которое необходимо каждому для проверки реальностей его среды и поддержания некоторой степени индивидуальности, отделенной от этой среды. Вместо этого его призывают к абсолютной поляризации на реальное (доминирующая идеология) и нереальное (все остальное). В три степени, в какой он это делает, он подвергается закупориванию* личности 1, которое освобождает его от непрерывной борьбы человека с неуловимыми оттенками истины. Он может даже разделять со своей средой ощущение всеведения и усваивать взгляд на вселенную «глазами Бога»2; но вместо этого ему, весьма вероятно, следовало бы чувствовать, что он оказался жертвой такого взгляда со стороны контролеров.
------------------------------
* Лифтон использует слово «сlosure», означающее «закрытие», «завершение», «прекращение прений», «крышка на бутылке» и «замыкание (электрическое)». Все эти смыслы так или иначе здесь подходят, но переводы «закупоривание» и «закупоренность» предлагаются как наиболее близкие по смыслу и краткие, наряду с которыми стоит иметь в виду «закрытость для дискуссий» и «замыкание на самого себя». - Примеч. научн. ред.
501
В этот момент он подвластен враждебности удушья, о котором мы уже говорили, — исполненному обиды осознанию того, что его стремлению к новой информации, независимому суждению и самовыражению чинят препятствия. Если интеллект и восприимчивость влекут его к фактам вне закрытой идеологической системы, то он может сопротивляться им как не совсем законным до тех пор, пока контроль со стороны среды не снизится для него настолько, чтобы он мог пользоваться этими фактами наравне с другими. В любом случае ему решительно препятствуют в постоянных человеческих поисках того, что является истинным, хорошим и важным в мире вокруг и внутри него.
Мистическое манипулирование
Неизбежный следующий шаг после контроля со стороны среды — далеко заходящее личностное манипулирование. Это манипулирование принимает не стесняющийся в средствах характер и использует все возможные приемы и механизмы, находящиеся в распоряжении данной среды, независимо от того, насколько они причудливы или болезненны. Инициированное сверху, это манипулирование стремится провоцировать определенные паттерны поведения и эмоций таким образом, чтобы казалось, будто они спонтанно возникают изнутри самой среды. Этот элемент спланированной спонтанности, направляемой группой, по-видимому, всезнающей, должен приобрести для манипулируемого почти мистическое качество.
Идеологические тоталитаристы придерживаются такого подхода вовсе не исключительно с целью поддержания ощущения власти над другими. Скорее, их побуждает к этому особый вид мистики, которая не только оправдывает подобное манипулирование, но и делает его обязательным. В эту мистику включено ощущение «более высокой цели», «непосредственного восприятия некоего неизбежного закона социального развития» и себя как авангарда этого развития 3. Становясь, таким образом, инструментами собственной мистики, они создают мистическую ауру вокруг манипулирующих институтов — Партии, Правительства; Организации. Они являются агентами, «избранными» (историей, Богом или какой-то другой сверхъестественной силой) выполнить «мистический императив»4, следование которому должно вытеснить все соображения приличия или непосредственного человеческого благосостояния. Точно так же любая мысль или действие, которые подвергают сомнению более высокую цель, рассматриваются как стимулируемые низшей целью, отсталой,
502
эгоистичной и мелкой перед лицом великой, наиважнейшей миссии. Этот же самый мистический императив порождает очевидные крайности идеализма и цинизма, имеющие место в связи с манипулированием со стороны любой тоталитарной среды: даже те действия, которые кажутся в высшей степени циничными, могут рассматриваться как имеющие в конечном счете отношение к «более высокой цели».
На уровне отдельной личности психологические реакции на такой манипулятивный подход вращаются вокруг базовой полярности доверия и недоверия. Человеку предлагают принять это манипулирование на основании абсолютного доверия (или веры): «Подобно ребенку в руках матери», — как точно заметил отец Лука. Тот, кто верит до такой степени, может переживать манипулирование в рамках особой мистической манеры выражения, стоящей за ним: то есть может приветствовать его таинственность, находить удовольствие в причиняемой им боли и ощущать его необходимость для осуществления «более высокой цели», которую одобряет как свою собственную. Но подобное стихийное доверие трудно поддерживать, и даже самую сильную веру можно разрушить постоянным манипулированием.
Когда доверие уступает недоверию (или если доверия вообще не существовало), то более высокая цель не может служить адекватным эмоциональным хлебом насущным. Индивид отвечает на манипулирование выработкой того, что я буду называть психологией пешки. Чувствуя себя неспособным скрыться от сил более мощных, чем он, человек подчиняет все приспосабливанию к. ним. Он становится чувствительным ко всем видам сигналов, экспертом по прогнозированию давления среды и квалифицированным специалистом по управлению им таким образом, что его психологическая энергия скорее сливается с течением, чем болезненно обращается против. Это требует от человека активного участия в манипулировании другими, а также в бесконечном круговороте предательств и предписанных ему измен самому себе.
Но независимо от реакции — радостен ли он, когда им манипулируют, глубоко возмущен или ощущает комбинацию того и другого, — он лишен благоприятной возможности реализовать свои способности для самовыражения и независимого действия.
503
Требование чистоты
В среде «исправления мышления», как во всех ситуациях идеологического тоталитаризма, эмпирический мир резко разделен на чистый и нечистый, на абсолютно хороший и абсолютно злой. Хорошими и чистыми являются, конечно, те идеи, чувства и действия, которые совместимы с тоталитарной идеологией и политикой; все остальное следует квалифицировать как плохое и нечистое. Ничто человеческое не свободно от потока суровых моральных суждений. Все «инфекции» и «яды», которые вносят вклад в существующее состояние нечистоты, должны быть найдены и устранены.
Философское исходное положение, лежащее в основе этого требования, заключается в том, что абсолютная чистота («хороший коммунист» или идеальное коммунистическое государство) достижима и все, что делается с кем бы то ни было во имя этой чистоты, является, в конечном счете, нравственным. В реальной практике, однако, ни от кого (в том числе и от Государства) не ждут достижения подобного совершенства. Нельзя также устранить этот парадокс,, посчитав его просто средством установления высокого стандарта, к которому все могут стремиться. «Исправление мышления» свидетельствует о более пагубных последствиях: ибо, определяя и управляя критериями чистоты, а затем проводя всеми средствами войну против нечистоты, идеологические тоталитаристы создают ограниченный мир вины и стыда. Он увековечивается этосом непрерывного изменения, требованием от каждого постоянно и мучительно стремиться к чему-то, что не только не существует, но и фактически чуждо условиям человеческого существования.
На уровне отношений между индивидом и его средой требование чистоты создает то, что мы можем назвать средой вины и средой устыжения. Так как нечистота каждого человека считается греховной и потенциально вредной для него и для других, от него, если можно так выразиться, ждут ожидания наказания, — результатом чего становится вина перед средой. Точно так же, когда он окажется не в состоянии достичь господствующего стандарта в извержении такого рода нечистоты, предполагается, что он будет ожидать унижения и остракизма, — таким образом устанавливая со средой отношения стыда. Более того, чувство вины и чувство стыда оказываются высоко ценимыми: они являются предпочтительными формами общения, объектами общественного соревнования и основой возможных связей между индивидом и его тоталитарными обвинителями. Можно попытаться симулировать их некоторое время, но увиливание, вероятнее всего, будет обнаружено, и безопаснее (как находит мисс Дарроу) испытывать эти чувства искренне. Люди очень сильно различаются по уязвимости в отношении вины и стыда (как
504
показывают субъекты моих наблюдений) в зависимости от паттернов, созданных в начале жизни. Но так как вина и стыд являются базальными для человеческого существования, эти вариации могут быть лишь вопросом степени. Каждый человек оказывается уязвимым благодаря глубокой внутренней чувствительности к собственным ограничениям и нереализованному потенциалу: другими словами, каждый становится уязвимым благодаря экзистенциальной вине. Так как идеологические тоталитаристы превращаются в окончательных судей добра и зла в пределах своего мира, они способны использовать эти универсальные тенденции к вине и стыду как эмоциональные рычаги для контролирующего и манипулирующего влияния. Они становятся арбитрами экзистенциальной вины, неограниченными авторитетами в сфере того, что касается ограниченности других. И их власть нигде не проявляется более очевидно, чем в их способности «прощать»5.
Индивид, таким образом, начинает применять эту же самую тоталитарную поляризацию добра и зла к оценкам собственного характера: он склонен наполнять некоторые аспекты своего «я» чрезмерным достоинством, и еще чрезмернее осуждать другие личные качества — все в соответствии с их идеологической репутацией. Он также должен рассматривать свою нечистоту как порождение внешних влияний — то есть из постоянно угрожающего мира за пределами замкнутого, тоталитарного кругозора. Следовательно, один из лучших способов освободить себя от части бремени вины заключается в непрерывном и враждебном осуждении этих самых внешних влияний. Чем более виноватым человек себя чувствует, тем больше его ненависть и тем более угрожающими кажутся внешние влияния. Таким образом поощряется и институционализируется универсальная психологическая тенденция к «проекции», что ведет к. массовой ненависти, чисткам от еретиков и к политическим и религиозным священным войнам. Более того. коль скоро отдельная личность получила опыт тоталитарной поляризации добра и зла, ей очень трудно восстановить сбалансированную внутреннюю чувствительность к сложностям человеческой этики. Ибо нет более сильной эмоциональной зависимости, чем зависимость человека, весь потенциал вины которого — невротический и экзистенциальный — стал собственностью идеологических тоталитаристов.
505
Культ исповеди
Близко связана с требованием абсолютной чистоты одержимость идеей личной исповеди. Признание выводится за пределы, обычных религиозных, юридических и терапевтических проявлений и доводится до уровня превращения в культ само по себе. Существует потребность признания в несовершенных преступлениях, в искусственно вызванной греховности во имя произвольно навязанного лечения. Подобные требования становятся возможны не только из-за вездесущих человеческих склонностей к вине и стыду, но также и из-за необходимости выражать эти склонности. В тоталитарных руках исповедь становится скорее средством эксплуатации, чем предложением утешения для такого рода уязвимости.
Тоталитарная исповедь принимает множество специальных значений. Прежде всего это орудие совершения того личного очищения, которое мы только что обсудили, средство поддержания бесконечного внутреннего опустошения или психологической чистки от нечистоты; эта среда очищения усиливает тоталитарную власть над экзистенциальной виной. Во-вторых, признание — акт символического подчинения чужой воле, выражение слияния индивида и среды. В-третьих, это средство поддержания этоса полного раскрытия самого себя — политика обнародования (или, по крайней мере, извещения об этом Организации) всего возможного жизненного опыта, мыслей и страстей каждого индивида и особенно тех элементов, которые могли бы расцениваться как уничижительные.
Исходное положение, лежащее в основе полного разоблачения (помимо того, что касается требования чистоты), заключается в притязании данной среды на абсолютное владение индивидуальным «я» всех, кто находится в ее пределах. Личная собственность на свое сознание и его продукты — воображение или память — становится крайне безнравственной. Сопутствующее обоснование (или рационализация) нам знакомо (из опыта Джорджа Чена); среда достигла такого совершенного состояния просвещенности, что любое индивидуальное право удержания при себе идей или эмоций стало анахронизмом.
Культ исповеди может предлагать отдельной личности значимое психологическое удовлетворение в постоянной возможности эмоционального катарсиса и облегчения подавленных чувств вины, особенно в той мере, в какой они связаны с мазохистскими тенденциями к извлечению удовольствия из личной деградации. Более того, участие в общем энтузиазме исповедей может создавать оргиастическое чувство «исключительности», максимально интенсивной близости с исповедующимися сотоварищами и саморастворения в великом потоке данного Движения. И существует также, по крайней мере первоначально, возможность подлинного самораскрытия и самосовершенствования через признание «то, что обнажается, — это то, чем я являюсь»6.
506
Но по мере того, как тоталитарное давление превращает исповедь в повторяющиеся по приказу представления, элемент наигранной публичной демонстрации берет верх над подлинным внутренним переживанием. Каждый человек оказывается заинтересованным в эффективности своего личного спектакля, и эта игра иногда начинает обслуживать функцию уклонения от тех самых эмоций и идей, относительно которых человек ощущает наибольшее чувство вины, — подтверждая заявление одного из героев Камю, что «авторы этих исповедей пишут главным образом для того, чтобы ни в чем не исповедаться и ничего не сказать из того, .что им известно»7. Трудность, разумеется, заключается в неизбежной путанице, возникающей между методом актера и его обособленной личной реальностью, между исполнителем и «реальным "я"».
В этом смысле культ исповеди приводит к результату, прямо противоположному своему идеалу полного обнажения: вместо устранения личных тайн он множит и обостряет их. В любой ситуации личная тайна имеет два важных элемента: во-первых, идеи вины и стыда, которые человек желает подавить, чтобы не допустить превращения их в известные другим или слишком заметные в собственном осознании; и во-вторых, представления об аспектах собственной личности, слишком драгоценные, чтобы выражаться иначе, чем наедине с самим собой или в рамках особых отношений любви, сформированных вокруг этого тайного мира, известного лишь любящим. Личные тайны всегда сохраняются в процессе сопротивления внутреннему стремлению к самораскрытию. Тоталитарная среда вступает в контакт с этим внутренним давлением через собственную одержимость идеями разоблачения и срывания масок. В результате старые тайны оживают, а новые множатся; последние часто состоят из чувства обиды или сомнений относительно Движения либо связаны с аспектами личности, все еще существующими вне предписанного идеологического круга. Каждый человек оказывается захваченным непрерывным конфликтом, касающимся того, какие тайны сохранить, а какие - выдать, как найти способы раскрыть менее важные секреты, чтобы защитить более существенные; его собственные границы между тайным и известным, между публичным и частным оказываются стертыми. И одна тайна или комплекс тайн может оказаться средоточием (как мы видели с Ху) предельной внутренней борьбы между сопротивлением и подчинением чужой воле.
507
Наконец, культ исповеди, в сущности, делает невозможным достижение разумного баланса между достоинством и смирением. Восторженный и агрессивный исповедник становится подобен персонажу Камю, чье бесконечное признание является средством оценки других: «[Я]... практикую ремесло кающегося грешника, чтобы обрести право закончить как судья... Чем больше я обвиняю себя, тем больше имею право судить вас»*. Личность «кающегося грешника-судьи»8, таким образом, становится орудием приобретения высокомерия окружающей среды и ощущения всемогущества. Однако даже это разделяемое с другими всемогущество не может защитить человека от противоположных по характеру (но имеющих отношение к этому ощущению всемогущества) чувств унижения и слабости, чувств, особенно распространенных среди тех, кто скорее остается кающимся по принуждению, чем всесильным судьей.
----------------------------------
* Цитата из романа А. Камю «Падение». Вот ее несколько расширенный вариант в переводе Н. Немчиновой: «Вот почему... торжественно восславив свободу, я втайне решил, что надо срочно отдать ее кому угодно. И всякий раз, как я могу это сделать, я проповедую... призывая добрых людей покориться и смиренно добиваться удобного состояния рабства, называя его, однако, истинной свободой. Но я еще не сошел с ума и прекрасно понимаю, что рабство не настанет завтра. Это одно из благодеяний, которые принесет нам будущее. Л пока что мне надо приспособиться к настоящему и поискать хотя бы временный выход. Вот и пришлось найти способ распространить осуждение на всех, чтобы бремя его легче стало для меня самого. И я нашел способ. ...Я открыл, что, пока еще не пришли властители и не принесли с собой розги, мы должны, как в свое время Коперник, рассуждать от противного, чтобы восторжествовать. Раз мы не можем осуждать других без того, чтобы тотчас же не осудить самих себя, нужно сначала обвинить себя, и тогда получишь право осуждать других. Раз всякий судья приходит в конце концов к покаянию, надо идти в обратном направлении и начать с покаяния, а кончить осуждением. ..Чем больше я. обвиняю себя, тем больше имею право осуждать вас. А еще лучше — подстрекать вас к осуждению самого себя, ведь это для меня такое облегчение!» (Камю А. Избранное: Сборник.- М.: Радуга, 1989. С. 330-331). — Примеч. научи, ред.
508
«Священная наука»
Тоталитарная среда поддерживает ауру святости вокруг своей основной догмы, предлагая се в качестве основного морального представления о приведении в порядок человеческого существования. Эта святость очевидна в запрете (явном или неявном) на сомнения в основных исходных положениях и в требовании почтения к авторам Слова, нынешним носителям Слова и к самому Слову. Выходя, таким образом, за пределы обычных отношений логики, среда, однако, в то же самое время предъявляет преувеличенные притязания на неопровержимую логику, абсолютную «научную» точность. Так окончательная моральная проницательность превращается в окончательную пауку; а человек, посмевший ее критиковать или затаить хотя бы невысказанные альтернативные идеи, оказывается не только безнравственным и непочтительным, но и «ненаучным». Таким образом, философские короли современного идеологического тоталитаризма укрепляют свой авторитет, претендуя на долю в богатом и уважаемом наследии естествознания.
Исходное положение заключается вовсе не в том. что человек может быть Богом, а скорее в том, что идеи человека могут быть Богом: существует абсолютная наука идей (а косвенно — абсолютная наука человека), или, по крайней мере, она вполне достижима; эту науку можно объединить со столь же абсолютным комплексом моральных принципов; являющаяся результатом такого объединения доктрина истинна для всех людей во все времена. Хотя ни одна идеология не заходит так далеко в открытых заявлениях, подобные предположения существуют в тоталитарной практике имплицитно 9.
На уровне индивида тоталитарная священная паука предлагает комфорт и безопасность. Ее привлекательность заключается в кажущемся объединении мистической и логической форм опыта (пользуясь психоаналитической терминологией, первичного и вторичного мыслительных процессов). Ибо в рамках структуры священной науки есть место и для осторожного постепенного дедуктивного доказательства, и для стремительного иррационального «инсайта». Так как различие между логическим и мистическим является, прежде всего, искусственным и созданным людьми, благоприятная возможность выйти за его пределы может создавать чрезвычайно глубокое ощущение истины. Но позицию не подвергающейся сомнению веры — полученной как рационально, так и иррационально - нелегко сохранять, особенно если человек обнаруживает, что мир жизненного опыта, переживания не столь абсолютен, как это утверждает священная наука.
509
Однако священная наука может достигать столь сильного влияния на психические процессы, что если человек начинает чувствовать влечение к идеям, противоречащим ей или игнорирующим ее, то может ощущать вину и бояться. Его поиски знания в результате оказываются затрудненными, поскольку именем науки ему запрещается участие во внимательном поиске истины, который характеризует действительно научный подход. И его позиция становится еще более затруднительной из-за отсутствия в тоталитарной среде какого-либо различия между священным и профанным: не существует мысли или действия, которые не имели бы отношения к данной священной науке. Безусловно, обычно можно найти области жизненного опыта за пределами ее непосредственной власти; но в периоды максимальной тоталитарной деятельности (такой как «исправление мышления») любые такие сферы отсекаются, и, по существу, нет спасения от постоянно давящих распоряжений и требований среды. Какую бы комбинацию постоянной приверженности, внутреннего сопротивления или компромиссного сосуществования не приняла отдельная личность в отношении этой смеси фальшивой науки и закулисной религии, она представляет собой еще одно непрекращающееся воздействие в направлении закупоривания личности, уклонения, а не попытки ухватиться за виды знания и опыта, необходимые для подлинного самовыражения и творческого развития.
Нагруженность языка
Язык тоталитарной среды характеризуется блокирующими мышление клише. Чреватые наиболее серьезными последствиями и самые сложные из человеческих проблем сжаты -в краткие, крайне снижающие смысл, категорически звучащие фразы, легко запоминающиеся и легко высказываемые. Они становятся началом и концом любого идеологического анализа. В «исправлении мышления», например, фраза «буржуазный менталитет» используется для определения и критического отклонения таких обычно мучительных для человека забот, как поиски индивидуального выражения, исследования альтернативных идей и поиск перспектив и баланса в политических суждениях. И в дополнение к своей функции интерпретирующих стереотипов эти клише превращаются в то, что Ричард Вивер назвал «предельными терминами»: «термины бога», символизирующие предельное добро, либо «термины дьявола», представляющие предельное зло. В «исправлении мышления» «прогресс», «прогрессивный», «движение за равноправие», «точка зрения пролетария» и «диалектика исто-
510
рии» попадают в первую категорию; «капиталист», «империалист», «эксплуататорские классы» и «буржуазный» (менталитет, либерализм, этика, предрассудок, алчность), конечно, оказываются во второй 10. Тоталитарный язык, следовательно, многословно сосредоточен на всеобъемлющем жаргоне, преждевременно абстрактном, крайне категоричном, безжалостно осуждающем, и для любого, кроме наиболее преданного его защитника, смертельно скучным: по выражению Лайонела Триллинга, «язык не-мышления».
Конечно, этот вид языка существует до некоторой степени в рамках любой культурной или организационной группы, и все системы веры зависят от него. Он отчасти является выражением единства и исключительности: по словам Эдуарда Сэпира, фраза «Он говорит как мы» равносильна заявлению «Он — один из нас» 11. Однако передергивание языка в идеологическом тоталитаризме является куда более экстремистским, поскольку в этом случае жаргон выражает неопровержимые постулаты, на которые претендует священная наука. Сюда подключается также скрытое предположение, что язык — как любой другой человеческий продукт — может находиться в собственности и использоваться Движением. По поводу манипулирования или подтасовки в сфере языка не ощущается никаких угрызений совести ни в какой форме; единственное соображение, которое принимается во внимание, — это их полезность для дела.
Для отдельной личности воздействие языка идеологического тоталитаризма может быть суммировано одним словом: ограничение. Такой человек, если можно так выразиться, — лингвистический лишенец; а поскольку язык является настолько важным для всего человеческого опыта, его способности мышления и чувствования чрезвычайно сужены. Именно это имел в виду Ху, когда говорил: «Используя одну и ту же словесную схему так долго... чувствуешь себя закованным в цепи». На самом деле не все подвергнутые воздействию передернутого языка чувствуют себя скованными, но но существу даже такие люди серьезно ограничены словесными оковами. Как и другие аспекты тоталитаризма, подмена языка может обеспечивать первоначальное ощущение инсайта (проникновения в суть) и безопасности, за которым, в конечном счете, следует тревога. Эта тревога может иметь своим результатом отступление к жесткой ортодоксальности, когда индивид выкрикивает идеологический жаргон все громче, чтобы показать свой конформизм, скрыть собственную дилемму и отчаяние и защитить себя от страха и вины, которые он испытывал бы, если бы
511
попытался использовать слова и фразы, отличные от правильных. Человек может также принять сложную модель внутреннего разделения и покорно воспроизводить ожидаемые клише в общественных проявлениях, в то время как в частных моментах он ищет более значащие средства выражения. В любом случае его воображение все более и более отрывается от реального жизненного опыта и, не употребляясь, может даже проявить тенденцию к атрофии.
Доктрина выше личности
Подобный бесцветный язык отражает другую характерную особенность идеологического тоталитаризма: подчинение человеческого жизненного опыта требованиям доктрины. Примат доктрины перед человеком наглядно проявляется в постоянном сдвиге между самим этим опытом и его крайне абстрактной интерпретацией — между подлинными чувствами и их подложной каталогизацией. Это в значительной степени связано со специфической аурой полуреальности, которой, как кажется, по крайней мере для постороннего человека, обладает тоталитарная среда.
Данная тенденция в тоталитарном подходе к заметным историческим событиям была описана в отношении китайского коммунизма Джоном К. Фэйрбэнком и Мэри К. Райт:
...шаблонные персонажи типа капиталистических империалистов из-за границы, феодальной и полуфеодальной реакции дома и движения сопротивления и освободительного движения «народа» разыгрывают моральную пьесу. Эта мелодрама представляет нам, как агрессия, несправедливость, эксплуатация и унижение захлестывают китайский народ до тех пор, пока наконец с коммунизмом не прибывает спасение. Массовые революции требуют исторического мифа как части своей черно-белой этики, и это —. идеологический миф одной из великих революций мировой истории12.
Нельзя отрицать вдохновляющую силу подобных мифов; но не следует и игнорировать их способность творить зло. Ибо когда миф соединяется с тоталитарной священной наукой, возникающая в итоге «логика» может быть настолько неотразимой и насильственной, что она просто заменяет факты индивидуального опыта. В итоге исторические события ретроспективно изменяются, полностью переписываются или игнорируются, чтобы сделать их совместимыми с доктринальной логикой. Деформация становится особенно пагубной, когда ее искажения навязываются индивидуальной памяти, как это проявилось в ложных признаниях, добытых в ходе «исправления мышления» (наиболее наглядно у отца Луки).
512
То же самое первенство доктрины есть и в тоталитарном подходе к изменению людей: оно выражается в требовании изменения идентичности и характера в соответствии не с особой природой или потенциальными возможностями данного человека, а скорее — с жесткими контурами доктринального шаблона. Человеческое, следовательно, покоряется нечеловеческому. И таким образом тоталитаристы, как выражается Камю. «ставят выше человеческой жизни абстрактную идею, которой они сами подчинились заранее и которой они намерены весьма деспотично подчинить также всех остальных, даже если они называют ее историей»13.
Подразумеваемое предположение заключается в том, что доктрина — включая ее мифологические элементы — в конечном счете является более обоснованной, истинной и реальной, чем любой аспект существующего в действительности человеческого характера или человеческого опыта. В соответствии с этим даже тогда, когда обстоятельства требуют, чтобы тоталитарное движение действовало в противоречии с доктриной или вне ее рамок, существует то, что Бенджамин Шварц описал как «воля к ортодоксии» 14. Это стремление заключается в потребности создания тщательно разработанного фасада из новых рационализации, предназначенных демонстрировать непогрешимую последовательность доктрины и надежное предвидение, которое она обеспечивает. Публичное функционирование такой воли к ортодоксии видно в объяснении компартией «Кампании Ста Цветов». Но гораздо важнее его более скрытые проявления, особенно тоталитарная схема навязывания людям подчиненного доктрине переформирования в поисках подтверждения все той же доктрины (и опять-таки, чтобы рассеять собственные сомнения относительно нее). Вместо того чтобы изменять миф в соответствии с опытом, воля к ортодоксии требует изменять людей, чтобы заново подтверждать миф. Так, многое в тюремном «исправлении мышления» было посвящено тому, чтобы заставить человека с Запада соответствовать чистому образу «злого империалиста», чтобы он мог играть надлежащую роль в коммунистической моральной пьесе о китайской истории.
Отдельной личности, оказывающейся под таким подчиненным доктрине давлением, нацеленным на его изменение, навязывается интенсивная борьба с собственным ощущением целостности, борьба, связанная с поляризованными чувствами искренности и лицемерия. В тоталитарной среде требуется
513
абсолютная «искренность»; и главным критерием подобной искренности, вероятно, будет степень доктринального согласия — в отношении как веры, так и направления личностного изменения. Однако всегда есть возможность сохранения альтернативной версии искренности (и реальности), способность вообразить иной вид существования и другую форму подлинной преданности (как это делала Грейс Ву, когда думала: «Мир не может быть таким»). Эти альтернативные видения зависят от таких вещей, как сила прежней идентичности, проникновение в данную среду внешних идей и сохраненная способность зависящего от обстоятельств индивидуального обновления.' Тоталитарная среда, однако, противостоит подобным «ненормативным» тенденциям, выдвигая обвинение в том, что они полностью обязаны своим происхождением личностным «проблемам» («проблемам мышления» или «идеологическим проблемам»), вытекающим из существовавшего ранее неподходящего («буржуазного») влияния. Результат будет в значительной степени зависеть от того, насколько в действительности доктрина важна для индивидуального эмоционального затруднительного положения. И даже для тех, кому она кажется полностью привлекательной, бьющее через край .ощущение благосостояния, временно доставляемое ею, может быть скорее «иллюзией цельности»15, чем выражением истинной и устойчивой внутренней гармонии.
Разделение существования
Тоталитарная среда проводит резкую черту между теми, чье право на существование можно признать, и теми, кто не обладает подобным правом. В «исправлении мышления», как и вообще в китайской коммунистической практике, мир разделен на «народ» (определяемый как «рабочий класс, крестьянство, мелкая буржуазия и национальная буржуазия») и на «реакционеров», или «лакеев империализма» (определяемых как «класс помещиков, бюрократический капиталистический класс и гоминьдановские реакционеры и их прихвостни»). Мао Цзэдун проводит существенное различие между этими двумя группами:
Под руководством рабочего класса и Коммунистической партии эти классы [народ] объединяются вместе, чтобы создать собственноегосударство и выбрать собственное правительство [таким образом, чтобы] осуществить диктатуру над лакеями империализма... Эти два аспекта, а именно, демократия для народа и диктатура по отношению к реакционерам, объединяются, образуя народную демократическую диктатуру... для враждебных классов государственный аппарат является инструментом угнетения. Он насильственный, а не «благосклонный»... Наша доброжелательность обращена только к народу, а не к реакционным действиям реакционеров и реакционных классов, не входящих в состав народа16.
514
Будучи «вне народа», реакционеры предположительно являются не-людьми (не-народом) *. В условиях идеологического тоталитаризма в Китае и в любом другом месте не-людей часто подвергали смерти, их палачи, следовательно, оказываются виновными (по выражению Камю) в «преступлениях вследствие логики». А процесс «исправления мышления» — это единственное средство, позволяющее не-людям превращаться в народ (людей) путем изменения позиции и личного характера. Предельно буквальный пример такого разделения существования и несуществования можно найти в приговорах некоторым политическим преступникам: исполнение через два года, если в течение этого двухлетнего периода они не продемонстрировали подлинный прогресс в своем «исправлении».
В свете этой экзистенциальной политики два различных произношения слова люди («реорlе» и «рее-рul»), принятые европейской группой, описанной в главе 9, оказались больше чем простопрактическим маневром. Это был символический способ прорваться через подтасованный тоталитарный язык и восстановить слово в его общепринятом значении, таким образом разрушаянавязанное различие между народом (людьми) и не-народом (не-людьми). Поскольку европейцы, о которых идет речь, явно сами были «не-народом», их изобретение родилось из приписанногоим негативного статуса.
Не слишком ли люди самоуверенны, чтобы назначать себя судьями в вопросе о человеческом существовании? Разумеется,это вопиющее проявление того, что греки называли hubris (гордыней), проявление самонадеянного человека, делающего себя Богом. Однако одно скрытое допущение делает эту заносчивостьимперативной: уверенность, что существует только одна тропа к истинному существованию, только один обоснованный способсуществования, и что все прочие волей-неволей (по необходимости) являются непродуктивными и ошибочными. Тоталитаристы, следовательно, чувствуют себя вынужденными уничтожать всевозможности ложного существования в
---------------------------------------
* Игра слов: Р. Лифтон употребляет сконструированное им слово «nonpeople», которое одновременно означает и «не-народ» и «не-люди» (что очень созвучно слову «нелюди» в русском языке). — Прим. научн. ред.
515
качестве средства содействия великому плану истинного существования, которому они себя посвятили. В самом деле, слова Мао предполагают, что все«исправление мышления» можно рассматривать как способ искоренить подобные якобы ложные способы существования — не только у не-народа, от которого они предположительно ведут свое происхождение, но и среди истинного парода, будто бы испытавшего их пагубное влияние.
Эта [функция] народного государства заключается в защите народа. Только там, где существует народное государство, народ может использовать демократические методы или общенациональный и всесторонний масштаб, чтобы просвещаться и перевоспитываться, освобождаться от влияния местных и заграничных реакционеров... отучаться от плохих привычек и идей, полученных от старого общества, и не позволять себе двигаться но ошибочному пути, указанному реакционерами, но продолжать идти вперед и развиваться в направлении социалистического и коммунистического общества, осуществляя историческую миссию полной ликвидации классов и продвижения к всеобщему братству 17.
Для индивида этот полярный эмоциональный конфликт является предельным экзистенциальным конфликтом «бытие versus небытие». Весьма вероятно, что его привлечет опыт обращения в данную веру, который он рассматривает как единственное средство обретения стези, на которой ты существуешь для будущего(как это было у Джорджа Чена). Тоталитарная среда — даже когда она не обращается к физическому насилию — стимулирует укаждого страх исчезновения или уничтожения, во многом похожий на базальный страх, пережитый заключенными иностранцами. Человек может преодолеть этот страх и найти (по терминологии Мартина Бубера) «подтверждение» не в своих индивидуальных отношениях, а только в источнике любого существования,в тоталитарной Организации. Существование оказывается зависимым от веры (я верю, следовательно, я существую), от подчинения (я повинуюсь, следовательно, я существую) и, помимо этого, от ощущения полного слияния с идеологическим движением. В конечном счете, естественно, человек достигает компромисса исочетает тоталитарное «подтверждение» с независимыми элементами личностной идентичности; по он постоянно отдает себе отчет в том, что стоит ему отклониться слишком далеко на «ложную стезю», и его право на существование может быть отнято.
516
Чем яснее среда выражает эти восемь психологических характерных черт, тем ближе она к идеологическому тоталитаризму; и чем больше она применяет подобные тоталитарные механизмы изменения людей, тем сильнее это напоминает «исправление мышления» (или «промывание мозгов»). Но поверхностные сравнения могут вводить в заблуждение. Ни одна среда никогдане достигает полного тоталитаризма, и многие относительно умеренные среды демонстрируют некоторые его признаки. Кроме того, тоталитаризм имеет тенденцию быть скорее циклическим,чем постоянным: в Китае, например, наиболее полного выражения он достигает в ходе «исправления мышления» и менее очевиден в моменты спадов программы «исправления», хотя ни в коем случае не перестает присутствовать. И подобно «энтузиазму»,с которым он часто ассоциируется, тоталитаризм скорее присутствует на ранних стадиях массовых движений, — коммунистический Китай в 1950-х годах был в целом более тоталитарным, чем СССР. Но если тоталитаризм в какой-то момент проявляется в данном движении, всегда существует возможность его возрождения даже после длительных периодов относительной умеренности.
Кроме того, некоторые среды рискованно близко подходят к тоталитаризму, но в то же время сохраняют открытыми альтернативные пути; это сочетание может предлагать необычные возможности для достижения интеллектуальной и эмоциональной глубины. И даже достигшая полного расцвета тоталитарная среда может предоставить (более или менее вопреки самой себе) ценный и расширяющийся жизненный опыт — если подвергнутый ее влиянию человек имеет и возможность покинуть эту экстремальную обстановку, и внутреннюю способность впитывать тоталитарное давление и приспособить его к использованию во внутреннем мире (как это сделали отец Вечтен и отец Лука).
К тому же сам идеологический тоталитаризм может предлагать человеку интенсивный вершинный опыт: ощущение выхода за пределы всего обычного и прозаического, освобождения от бременн человеческой раздвоенности чувств, проникновения в сферу истины, реальности, доверия и искренности, превосходящих все, что он когда-либо знал или даже мог себе вообразить. Но этот вершинный опыт, поскольку он является результатом внешнего давления, искажения и угрозы, несет в себе большой потенциал разочарования и столь же глубокого сопротивления тем самым вещам, которые первоначально выглядят такими освобождающими. Такой навязанный вершинный опыт 18 - в противовес приобретаемому более свободно и сокровенно с помощью великих религиозных лидеров и мистиков — по существу является опытом личностного закупоривания. Вместо стимулирования большей
517
восприимчивости и «открытости для мира» он поощряет шаг назад к некой форме «вмурованности» — отступления в доктринальную и организационную исключительность и к бескомпромиссным эмоциональным паттернам, более характерным (по крайней мере на этой стадии человеческой истории) для ребенка, чем для индивидуализированного взрослого 19.
А если нет никакого вершинного опыта, идеологический тоталитаризм совершает даже еще большее насилие в отношении человеческого потенциала: он вызывает разрушительные эмоции, порождает интеллектуальные и психологические ограничения и лишает людей всего, что является наиболее утонченным и связанным с творческим воображением, — фальшиво обещая устранить именно те самые несовершенства и амбивалентности, которые помогают устанавливать условия человеческого существования. Это сочетание личностной закупоренности, саморазрушительности и враждебности к посторонним ведет к опасным групповым эксцессам, столь характерным для идеологического тоталитаризма в любой форме. Оно также мобилизует экстремистские тенденции у тех посторонних, которые подвергаются нападению, таким образом создавая порочный круг тоталитаризма.
Каков источник идеологического тоталитаризма? Как возникают эти экстремистские эмоциональные паттерны? Эти вопросы выдвигают наиболее ключевые и трудные из человеческих проблем. За идеологическим тоталитаризмом скрываются свойственные людям поиски всемогущего советчика - сверхъестественной силы, политической партии, философских идей, великого лидера или точной науки — который принесет всему человечеству окончательное единение и устранит ужас смерти и небытия. Эти поиски очевидны в мифологии, религиях и истории всех наций, также как в каждой индивидуальной жизни. Степень подразумеваемого индивидуального тоталитаризма чрезвычайно зависит от факторов личной истории: раннее отсутствие доверия, крайний хаос среды, полная власть родителя или лица, замещающего родителей, невыносимое бремя вины и тяжелые кризисы идентичности. Таким образом, раннее чувство дезориентации и неурядиц или ранний опыт необычно интенсивного контроля семейной среды могут породить позже полную нетерпимость к житейской неразберихе и неурядицам и тоску по восстановлению контроля со стороны среды. Но эти вещи до некоторой степени являются частью любого детского опыта; и поэтому потенциал тоталитаризма является континуумом, которого никто полностью нс может избежать и в отношении которого нет двух похожих людей.
518
Возможно, способность к тоталитаризму в своей самой фундаментальной основе является продуктом именно человеческого детства, длительного периода беспомощности и зависимости, через который должен пройти каждый из нас. Будучи ограниченным, младенец не имеет иного выбора, кроме как наполнять свои первые воспитывающие авторитеты — родителей — преувеличенным всемогуществом до тех пор, пока сам не окажется в какой-то степени способным на независимое действие и суждение. И даже по мере развития в ребенка и подростка ему требуются многие бескомпромиссные полярности тоталитаризма в качестве терминов для oпределения интеллектуального, эмоционального и морального миров. При благоприятных обстоятельствах (то есть когда семья и культура поощряют индивидуализацию) эти потребности могут быть заменены более гибкими и умеренными тенденциями; но они никогда полностью не исчезают.
В течение взрослой жизни индивидуальный тоталитаризм принимает иные очертания, поскольку он ассоциируется с новыми идеологическими интересами. Он может стать частью склада личных эмоций, мессианских идей и организованного массового движения, которое я описал как идеологический тоталитаризм. Когда это происходит, мы не можем говорить об индивидуальном тоталитаризме просто как о форме регресса. Отчасти это так, но он также является чем-то большим: новой формой взрослой вмурованности, ведущей свое начало от паттернов поисков безопасности, перенесенных из детства, но с качествами идей и стремлений, являющихся специфически взрослыми. В периоды культурных кризисов и быстрых исторических перемен тоталитарные поиски всемогущего руководящего принципа, советчика, руководителя приводят людей к стремлению превратиться в такого руководителя.
Тоталитаризм, следовательно, — широко распространенное явление, но это не единственный подход к «перевоспитанию». Лучше всего мы можем использовать наше знание о нем, применяя его критерии к знакомым процессам в нашей собственной культурной традиции и в нашей собственной стране.
519
Примечания
1 Личностная «закупоренность» подразумевает отказ от присущих человеку стремлений к внешнему объективному миру, а также от многого из его восприимчивости к собственным внутренним импульсам, и отступление к тому, что Эрнест Шэхтель назвал «закрытым паттерном связанности с миром, институциализиррванном в... [какой-то] конкретной культуре или культурной подгруппе» (Ernest Schachtel, Metamorphosis, New York, Basic Books, 1959, 75).
2 Helen Lynd, On Shame and the Search for Identity, New York, Harcourt Brace & Co., 1958, 57. (499:)
3 Alex Inkeles, «The Totalitarian Mystique: Some Impressions of the Dynamics of Totalitarian Society», Totalitarianism, edited by Carl Friedrich, Cambridge, Mass., Harvard University Press', 1953,88 and 91.
4 Ibid.,91.
5 В романе Камю «Падением (Camus, The Fall. New York, Alfred A. Knopf,1957,127) (Камю А. Избранное: Сборник. - М.: Радуга, 1989. С. 326, перевод Н. Немчиновой) Кламанс заявляет: «А глубочайшая моямысль вот какая: надо прощать папе. Во-первых, он больше, чем кто бы то ни было, нуждается в прощении. А во-вторых, это единственный способ встать выше его...»
6 Helen Lynd, op. cit; 57.
7 Camus, The Fall, 120 (Kамю A. Избранное. C.323).
8 Ibid.; 8 and 138 (Камю А. Избранное. С. 279 и 330-331).
9 Похожая точка зрения выражена Ханной Арендт в ее всеобъемлющей монографии «Происхождение тоталитаризма» (Hannah Arendt, The Origins of Totalitarianism, New York, Meridian Books, 1958, 468-474).
10 В этом отношении «исправление мышления» — явное дитя своего времени, так как Уивер утверждает, что «прогресс» — «термин бога» нынешнего века», а также перечисляет слова «прогрессивный», «наука», «факт» и «современный» как другие широко используемые «термины бога» (Weaver,« Ultimate Terms in Contemporary Rhetoriс, Perspectives (1955), 11, 1-2, 141). Все эти слова занимают похожее положение в «исправлении мышления». «Термины дьявола» «исправления мышления» являются более специфически коммунистическими, но также включают таких общих фаворитов, как «агрессор» и «фашист».
11 Edward Sapir, «Language», Culture, language and Personality, Berkeley, Calif., University of California Press, 1956, 17.
12 John K. Fairbank and Mary C. Wright, «Documentary Collections on Modern Chinese», The Journal of Asian Studies (1957) 17:55-56, intro.
13 Camus, The Rebel, New York, Alfred A. Knopf,,1954,141.
14 Benjamin Schwartz, op. cit.; 4-5.
15 Erik Erikson, «Wholeness and Totality», in Friedrich, ed., op. cit.; 165.
16 Mao Tse-tung, «0n the People's Democratic Dictatorships, Brandt, Schwartz, and Fairbank, op. cit.; 456-457.
17 Ibid; 457.
18 Я позаимствовал термин «пиковый (вершинный) опыт» у А. X. Маслоу (A. H. Maslow, Presidential Address, Division of Personality and Social Psychology, American Psychological Association, Chicago, 111., September 1,1956, mimeographed), хотя мое применение данного термина, возможно, несколько шире, чем у него. Согласно его терминологии, он мог бы рассматривать навязанный «пиковый опыт» как лишенный подлинного «познания существования».
19 «Открытость к миру» («openness to the World») или «мирооткрытость» («world-openness») и «вмурованность» («embeddedness») осмысляются Шэхтелем (Schachtel, Metamorphosis, 22-77), как постоянно антагонистические эмоциональные тенденции человека.
Лифтон Р.
Предисловие к изданию University of North Carolina Press (1989)
15
Теперь, через двадцать восемь лет, изменилось мое собственноевосприятие этой книги. Я рассматриваю ее не столько как характеристику маоистского Китая, сколько в качестве изысканий в сфере того, что, возможно, является наиболее опасным направлением в сознании XX века, — в сфере поисков абсолютных или «тоталитарных» систем верований.
Действительно, эти поиски не породили ничего, кроме всемирной эпидемии политического и религиозного фундаментализма — ...движений, характеризующихся буквальным восприятием священных текстов как содержащих абсолютную истину для всехлюдей и представляющих собой мандат для воинственных, часто насильственных мер, предпринимаемых против четко обозначенных врагов этой истины или просто неверующих. Эта эпидемиявключает в себя фундаменталистские версии существующих религий и политических движений наравне с недавно возникшими группами, которые могут комбинировать несоизмеримые идеологические элементы.
Такие группы часто называют культами, словом, которое сейчас приобрело некий оттенок бранного, так что некоторые обозреватели предпочитают термин новые религии. Но я думаю, чтомы можем говорить о культах как о группах с некоторыми конкретными характерными признаками: во-первых, наличие харизматического лидера, склонного все более и более превращаться вобъект поклонения, вместо того чтобы проповедовать духовные принципы, в защиту которых выступает данная группа; во вторых, существование моделей «исправления мышления», похожихна те, что описаны в этой книге и особенно в главе 22; и, в-третьих,тенденция к манипулированию сверху при значительной эксплуатации (экономической, сексуальной или другой) рядовых приверженцев или неофитов, привносящих свой идеализм снизу.
Действительно, данная книга в значительной степени ответственна за мое вовлечение в эти споры. Когда в конце 1970-х и в 1980-х годах развелось множество культов, я все чаще стал слышать, что глава 22 использовалась для различных форм «депрограммирования» неофитов, а затем — что та же самая глава изучалась лидерами культов, якобы с целью отмежевания их групп от описанных мною моделей. Молодые люди, втянутые в культы, иих родители начали консультироваться со мной об этих общих моделях. Я чувствовал, что мне следует прояснить свою позицию,подготовив новый очерк о формировании культов и тоталитаризме в моем последнем сборнике The Future of Immorality and Other Essays for a Nuclear Age (1987) (Будущее бессмертия и другие очерки для ядерного века), но я был особенно доволен тем, насколько это раннее издание об «исправлении мышления» остается важным в литературе по культам и по тоталитаризму вообще.
За эти годы тенденции к тоталитаризму в самом Китае ослабели, сократились и некоторые программы «исправления мышления». Но это произошло только после жестокого подтверждения тоталитарного поведения в ходе Великой пролетарской культурной революции конца 1960-х и начала 1970-х годов. Я имел возможность изучать этот переворот и увидел в нем попытку со стороны стареющего Мао Цзэдуна призвать молодежь к общему походу во имя утверждения бессмертной мощи самой революции,
16
и поэтому озаглавил свою работу Revolutionary Immortality: Mao Tse-Tung and the Chinese Revolution (1968) (Революционное бессмертие: Мао Цзэдун и китайская революция). Китайское общество до сих пор приходит, в себя после этого эксцесса. Последующаятенденция режима, проявляющаяся пароксизмами и рывками, была направлена на повсеместную либерализацию общества, ноэто никоим образом не устраняет возможность будущих волн тоталитарной политики или проектов «исправления мышления».
Целью этой книги изначально было обеспечение читателей принципами общего характера, выработка критериев для оценкилюбой среды, имеющей отношение к идеологическому тоталитаризму. Подобные модели слишком охотно воспринимаются многочисленными разнообразными группами, большими и маленькими, в качестве средства манипулирования людьми, причем всегда во имя более высокой цели. И не следует забывать, что такиегруппы могут обладать высокой привлекательностью для значительного числа людей.
.
В недавней работе, посвященной нацистской Германии, мне довелось исследовать наиболее зловещий изо всех историческихпримеров этого явления. Я обнаружил, что конкретный вид тоталитарной идеологии — биологизированное представление об обществе, или то, что я назвал «биомедицинским видением», — вкупе с сопровождающими его институтами, установлениями и организациями,мог втянуть совершенно обыкновенных людей в кровавые и жестокие действия. Я понял, что в атмосфере тоталитаризма и жестокости даже фрагменты идеологии вполне способны способствовать участию в убийствах, о чем и написал в книге The Nazi Doctors: Medical Killing and the Psychology of Genocide (1986) (Нацистские врачи: медицинские убийства и психология геноцида). Между нацистским и китайским коммунистическим применением идиомы «болезни и лечения» существуют параллели, поскольку тоталитарные системывообще склонны пользоваться этими идиомами; в равной степени существенным является общее различие между нацистским «лечением» с помощью массовых убийств и китайским коммунистическим «лечением» путем «перевоспитания».
Я.равным образом обеспокоен современной разновидностью фундаментализма, которая может содействовать убийствам в таких масштабах, что она затмит даже совершенное нацистами:это — фундаментализм, связанный с ядерной угрозой. Ядерный фундаментализм может сосредоточиваться на самом оружии: преувеличивать зависимость от него и выступать в роли его сторонника чуть ли не на уровне преклонения. Именно это я называю идеологией нуклеаризма. Оружие становится абсолютной истиной в своей мнимой способности обеспечить уверенность и безопасность, сохранять существование мира, предлагать спасение.
17
Внешне отличающейся, но по сути родственной формой ядерного фундаментализма является идеология «конца света», в рамках которой ядерный холокост рассматривается как реализациябиблейского пророчества и неизбежное событие, которое послужит причиной долгожданного второго пришествия Иисуса и воцарения окончательного земного рая. В ходе исследования, которое мы проводили в Центре по насилию и человеческомувыживанию в университете Сити (The City University Center on Violence and Human Survival), мы были рады узнать, что даже фундаменталистам с сильной верой в идеи конца света трудно безоглядно отдаваться этой формуле без весьма серьезного раздвоения чувстви неуверенности. Похоже, они тоже отчасти разобрались в жуткой действительности последствий применения ядерного оружия,и им трудно поверить, что Бог способен породить такие ужасы или позволить им произойти. Тем не менее в значительной частинашего общества эти фундаменталистские аттитюды оказались различными путями и с меняющейся интенсивностью связаны сданным видом оружия, и они чрезвычайно мешают нюансам мышления и нравственному воображению, необходимым, чтобы справиться с ядерной угрозой.
В то время как тоталитаризм — это феномен XX века, требующий современной технологии и системы коммуникаций, тоталитарный склад ума таковым не является. Напротив, он, вероятно, был гораздо шире распространен в предыдущих столетиях. В любом случае он— часть человеческого арсенала, вездесущаяпотенциальная возможность, легко проявляющаяся в тех случаях, когда ее приводят в действие исторические условия. Новым оказывается потенциал последствий тоталитаризма, возросшийвплоть до исчезновения человека как вида.
Препятствием для современных тоталитарных идей долженслужить тип мудрости, имеющий дело с тем, что я называю осведомленностью человека как вида и собственного «я» этого вида: осознание того, что при способности нашего вооружения вовсеуничтожить человеческую жизнь восприятие каждого отдельного «я» оказывается связанным с жизнью всех остальных «я» на планете. Моя критическая оценка идеологического тоталитаризма в данной книге имеет своей целью развитие этой ориентациичеловека как вида.
| |||